Истина редко бывает чистой и никогда однозначной

Оскар Уайльд.

Эта статья ни в коей мере не является стройным изложением истории развития терапевтических отношений и современного представления о значении этого понятия в гештальт-терапии. Взявшись за написание статьи о терапевтических отношениях, автор заранее обрекает себя на трудный выбор тех аспектов, которые следовало бы раскрыть в этой грандиозной по охвату теме, и тех аспектов, от описания которых необходимо отказаться не в силу их второстепенности, а в силу невозможность объять необъятное. Надеясь на то, что программные понятия в теме терапевтических отношений, а именно:  понятия переноса и контрпереноса, контейнирования и холдинга (по У. Биону и Д. Винникотту), взгляды Х. Кохута и М. Гилла (4), понятия символического и реального плана терапевтических отношений (7), теория диалога Мартина Бубера, понятия эмпатии (по К.Роджерсу), терапевтического присутствия (по Д. Бьюдженталю), толерантности к состоянию неопределенности (по И. Ялому), переживание терапевтического бессилия (8) и   селективной аутентичности (1),  и др. – уже освоены искушенными читателями, мы обратим внимание на детали, разрозненные, рассыпанные мозаикой по обширному пространству терапевтических отношений, и представляющие интерес для тех, кто, владея основами, увлечен нюансами и оттенками. Скажем более определенно: данные заметки носят субъективный характер, а сам автор, как практикующий гештальт-терапевт, довольно безответственно позволяет себе писать только то, о чем ему хочется поразмышлять, естественно, оставаясь в рамках заданной темы.

Для начала обозначим идею, без которой невозможно начинать какой-либо разговор о терапевтических отношениях: по мнению абсолютного большинства современных гуманистически и психоаналитически ориентированных психотерапевтических направлений одних инсайтов про себя клиенту недостаточно для стабильных устойчивых изменений в его жизни.  Для успешного протекания психотерапии огромную, если не первостепенную значимость играют отношения между терапевтом и клиентом (4, стр.14) .

Терапевтические отношения = контакт между терапевтом и клиентом?

Гештальт-терапия является тем направлением в психотерапии, в котором понятие терапевтических отношений обречено раскрываться с максимальной полнотой, так как оно вытекает из непосредственного теоретического основания гештальт-подхода: поля «организм - окружающая среда». Гештальт-терапия утверждает, что нельзя понять, в чем может заключаться реальность индивида, ибо индивид, рассматриваемый изолированно, есть неполная реальность. Только акт отношений, контакт индивида с окружающей средой может позволить преобразовать процессы на границе контакта в изменения внутреннего мира индивида. Гештальт-подход основан не на модели индивидуальной психологии, а на модели психологии взаимодействия, в которой индивид всегда находится в отношениях с объектом – реальным или воображаемым. И всякая межличностная ситуация мобилизует у каждого участника определенную интенциональность. (11)

В этом ракурсе есть соблазн смешивать понятия «контакт» и «отношения», но в своей книге «Быть в присутствии другого» Жан-Мари Робин призывает не рассматривать эти понятия как равнозначные, а обозначать контакт как составную часть отношения, как часть более сложного целого. Робин пишет о том, что разработки Перлза и Гудмена по поводу контакта нельзя просто взять и перенести на анализ отношения, и «на строительной площадке понятия «отношения» еще долго будет идти работа». (11, стр. 63).

Рассматривая наши знания о качествах терапевтических отношений, мы во многом опираемся на разработки и идеи представителей родственных или не очень родственных психотерапевтических подходов (см. начало данной статьи, где в приведенном перечне теоретических источников присутствует не очень много гештальт-терапевтов). Поэтому размышления Робина существенным образом дополняют именно «гештальтистский» взгляд на сущность терапевтических отношений.

Ненадолго вернемся к понятию интенциональности. Интенциональность (от лат. intentio – намерение) – понятие, введенное Ф. Брентано и Э. Гуссерлем, означает центральное свойство человеческого сознания: быть направленным на некоторый предмет (13). Интенциональность - это главная феноменологическая тема, основной характер сознания вообще, которое благодаря этому есть не только переживание, но и переживание, обладающее смыслом.

Известные российскому сообществу европейские гештальт-терапевты Margherita Spagnuolo-Lobb, Gianni Francesetti рассматривают поддержку интенциональности контакта у клиента как одну из ведущих задач психотерапии.  (Gianni Francesetty, устное сообщение на семинаре, Московский Институт Гештальт-терапии и Консультирования, Москва, февраль 2012 г.).

Настоящий момент всегда содержит в себе будущее: «здесь и теперь, и затем». Это «затем», пишет Робин, определяется встречей интенциональностей терапевта и клиента. «Благодаря терапевтической встрече, где каждому нужен другой, интенциональность принимает форму интенции» (11, стр.143). Согласно Робину осознавание терапевтом своего переживания в ситуации «здесь и теперь» является главным инструментом понимания интенциональности клиента.

Для иллюстрации этого утверждения приведем пример из практики автора данной статьи: вначале одной из сессий клиентка, молодая женщина около 30-ти лет, с которой к данному моменту мы проработали в течение восьми месяцев, рассказывает мне о том, что она перестала есть рыбу, так как начала испытывать к ней отвращение. Этот рассказ воспринимается мной с некоторым удивлением, так как он не очень вписывается в те, на мой взгляд, значительно более важные темы, которые мы разбирали с клиенткой ранее. Само содержание рассказа о чувстве брезгливости и отвращении к рыбным блюдам меня, как терапевта, вдохновляет мало, и я во время этого повествования стараюсь фиксировать свое внимание на ее телесных проявлениях.

Т.: Что делает твоя рука? (рассказывая, клиентка расчесывает себе руку)

К.: (со смехом) Я счищаю рыбную чешую.

Я совершенно не представляю, как дальше работать с темой ее пищевых пристрастий, и говорю, цепляясь за единственную пришедшую мне идею: «Побудь рыбой, пофантазируй, скажи «Я – рыба, у которой счищают чешую…» и дальше, что родится…».

К.: (с некоторым умиротворением) Я – дохлая рыба, меня носило по волнам и выбросило на берег, с меня счищают чешую… . Ощущение, что скоро умру. Даже когда думаю о будущем, приходит мысль, что не успею, и браться за это смысла нет…

Во время ее фантазирования о рыбе я начинаю испытывать сильную тревогу.

Т: До каких лет ты собираешься дожить?

К: (все также спокойно и отстраненно) ну еще лет семь мне осталось…

На вопрос о том, с каким чувством она мне это говорит, отвечает, что особого волнения нет. А моя тревога зашкаливает, и чтобы как-то справиться с ней я  прошу ее нарисовать линию жизни и отметить на ней важные события. Она начинает рисовать, я прошу отметить возраст окончания линии, и я крайне удивлена ее репликой, сказанной с легким смешком: «Да я до 150 лет проживу!», и, делая отметку на той части линии, которая относится к будущему, пишет: «У меня собственный дом, семья, двое детей».

Я ничего не понимаю в том, что происходит: какая-то дурацкая рыба, которую она не хочет есть, чешуя, мысли о смерти, и тут же эта почти бравада о 150-ти годах, о доме и семье (в данный момент клиентка одинока, у нее нет ни собственного жилья, ни перспектив замужества, с этими темами мы уже не один раз работали). В этот момент, когда содержания так много, что я не знаю, за что браться, и у клиентки нет никаких актуальных переживаний, мне остается опираться только на свое состояние. Из всего того действа, которое происходило до этого момента, я понимаю только то, что я в сильной тревоге по поводу ее возможной смерти, и из этой тревоги и растерянности я восклицаю: «Какие 150 лет?! О чем ты говоришь?! Тебе же осталось только семь…». Она покорно соглашается. Я прошу нарисовать на линии жизни точку, обозначающую ее настоящий возраст. Ближе к концу линии она рисует жирную красную точку, обводя ее несколько раз, и в этот момент начинает чувствовать резкую боль в области желудка. Господи, наконец-то ее тело включается в происходящее, начинает что-то проясняться!

Т.: Что сказал бы желудок, если он мог бы говорить?

К.: Он говорит: я боюсь!

Т.: Чего он боится?

И тут начинает разворачиваться рассказ, который приносит мне одновременно и облегчение (моя тревога наконец-то находит свое объяснение), и острое сочувствие, страх и отчаяние. Я впервые слышу, что у клиентки подозрение на рак, есть опухоль в груди, высокие показатели онкомаркеров, но она не хочет идти на очередное предстоящее обследование, потеряла телефон врача, который ее наблюдал, вообще отказывается посещать онкоцентр, не хочет испытывать страх. Во время этого рассказа она наконец-то начинает плакать, а потом опять замораживается, в груди у нее возникают ощущения стены. Энергия падает, клиентка успокаивается.

Мое отчаяние и бессилие постепенно переходят в гнев: она, что, приглашает меня в свидетели своего самоубийства?! И я с осознанием собственной жестокости зло говорю ей: «Зачеркивай дом, семью, и детей!! У тебя ничего этого не будет! Так как ты не хочешь лечиться, ты не хочешь бороться!» - Она покорно соглашается: «Я не хочу бороться…». Я со злостью почти кричу ей что-то про то, то дети с неба не сваливаются, про то, что за ребенка родителю приходится бороться очень часто. Она: «Я устала бороться, я всю жизнь борюсь. Несколько раз хотела умереть…» (начинает рыдать, наклонившись всем телом и опустив голову на руки). Усталость и отчаяние овладевают ею. Теплое сочувствие и сострадание берет во мне верх, и я поддерживаю ее усталость, как могу. До конца сессии осталось совсем немного. Я совершенно опустошена этой сессией, так же как и она.

На следующей встрече она сообщила мне, что сходила к врачу (и результаты обследования благоприятные, тьфу-тьфу-тьфу!).

Можно ли описать события на этой не самой рядовой сессии в терминах прохождения фаз цикла контакта клиентки со своей потребностью, или в терминах механизмов прерывания цикла контакта между клиентом и терапевтом? Признаюсь честно: я, как гештальт-терапевт, не знаю ответа на этот вопрос. В ходе этой сессии меньше всего я думала о механизмах прерывания контакта, хотя, конечно, они там присутствовали (например, вспомним застывание клиентки, ощущение стены, которые имели ретрофлексивную природу). Конечно же, в приведенном отрезке сессии терапевт работал с механизмами прерывания контакта, например, с проекцией при работе с симптомом (болью в желудке). Но это – лишь фрагменты, детали общей картины сессии. На первом плане стоит скрытая интенциональность клиента, которую удалось сделать явной и проявить в форме интенции, и которая выросла в пространстве отношений между терапевтом и клиентом. С некоторой долей вероятности мы можем утверждать, что в данном случае скрытой являлась интенция поведать терапевту о своем страхе ракового заболевания, и интенция преодолеть собственное отрицание угрозы смертельной болезни.

Возвращаясь к тем основаниям, которые создают терапевтические отношения, служащие задачам психотерапии, вспомним об определении терапевтического присутствия, данного Д. Бьюдженталем (2). Д. Бьюдженталь определяет присутствие, как качество бытия в ситуации или отношениях, в которых человек глубоко внутри себя стремится участвовать настолько полно, насколько способен. Присутствие выражается  в мобилизации сензитивности личности терапевта – как внутренней (к субъективному), так и внешней (к ситуации и другому человеку в ней) – и в активизации способности реагировать. Понятие присутствия характеризует то, насколько искренне и полно личность психотерапевта существует в ситуации вместо того, чтобы стоять в стороне от нее, как наблюдатель, комментатор, критик или судья.

Это понятие дополняется определением включенности (которое по своей сути очень близко к определению эмпатии, данной К. Роджерсом (10): «Включенность состоит в полном погружении настолько, насколько это возможно, в переживания другого человека без стремления осудить, проанализировать или истолковать его поведение – и одновременно в сохранении чувства своего отдельного, автономного присутствия» (1, стр. 330)

В своей книге Робин описывает присутствие терапевта словом «вовлеченность». (Безусловно, не в терминологии суть). Характеризуя вовлеченного терапевта, автор указывает, что главный его инструмент – это самораскрытие, то есть проговаривание актуального переживания терапевта, которое в основном ограничено ситуацией «здесь и теперь», оно высказывается таким образом, чтобы не стать фигурой в текущем опыте клиента, а остается материалом на заднем плане, который будет подпитывать и оттенять фигуру клиента, это самораскрытие должно быть пропущено через фильтр теории и опыта личной терапии.  Терапевт должен бдительно следить, чтобы клиент не потерял из виду свое переживание, сосредоточившись на переживании психотерапевта. (11, стр 275).

Отличия речи вовлеченного и невовлеченного терапевта Робин описывает очень емко: «Если я не вовлекаюсь, то я объясняю» (11, стр. 274). Вовлеченную речь терапевта можно определить, как «речь-во-мне», рожденную ситуацией, как речь, вызванную интенцией терапевта, возникшей в отношениях с клиентом. В этот момент работает Id терапевта, в этот момент терапевт «говорит, как может» (в вышеприведенном примере сессии тревога и злость терапевта порождали не самые лицеприятные и «классически  правильные» высказывания).

 И эту терапевтическую «речь-во-мне» нужно отличать от речи «проговоренной», которая произрастает из накопленных знаний, когда терапевт рассказывает «себя», открывает свои «архивы», делится с клиентом собственным опытом.

Аналитическая психология Юнга: свежий взгляд на терапевтические отношения.

При неизбежном соперничестве между терапевтическими подходами в парадигме гештальт-терапии есть понимание о взаимосвязи гештальт-подхода и психоанализа, и, конечно же, есть большой интерес к разработкам тем переноса и контрпереноса, которые мы, как гештальт-терапевты, не можем обойти в нашей терапевтической практике. Как уже было замечено Е.Ласой (6) «На практике различные терапевтические подходы имеют гораздо больше общего, чем это принято считать. Разногласия, скорее, связаны с теоретическими концепциями».

В книге английского юнгианского аналитика Джен Винер «Терапевтические отношения: перенос, контрперенос и обретение смысла» (3), в обширном изложении современных представлений о переносе и контрпереносе, присутствующих в юнгианской литературе и психоанализе, можно открыть интересные и малоизвестные для гештальт-терапевта факты, которые позволят нам сопоставить развитие идей о терапевтических отношениях в гештальт-терапии и современном психоанализе (ветвью которого является аналитическая психология Юнга).

Автор признает, что перенос и контрперенос – это явления чрезвычайно сложные, которые имеют неоднозначные толкования в самой психоаналитической среде, и тем более, неоднозначно определены методы работы с ними. В психоаналитической среде существуют разногласия между теми, кто интересуется вопросами развития и вопросами установления отношений, и сторонниками классического подхода, которые считают, что важнее всего получить доступ к содержанию бессознательного. Автор указывает, что термины «перенос» и «контрперенос» приобрели к настоящему времени столько значений, что есть опасения, как бы они вообще не утратили свой смысл.

Отвлекаясь от указанной классической терминологии, в которой последователи Фрейда традиционно рассматривают терапевтические отношения, автор пишет, что Юнг, например, был твердо убежден в том, что успех анализа зависит главным образом от личности аналитика: «Любой психотерапевт не столько имеет свой метод, сколько он сам есть метод… Важным фактором исцеления является личность врача» (Jung, цит. по Винер, стр. 58). Юнг говорил о реальных отношениях между пациентом и аналитиком, и о необходимости проводить различия между этими отношениями и отношениями переноса (3, стр. 48). Удивительно, насколько актуальными для гештальт-терапии являются эти высказывания Юнга, сделанные более полувека тому назад.

Далее Винер рассматривает многочисленные результаты последних научных исследований головного мозга, результаты исследований способа самоорганизации мозга в контексте отношений с другим человеком и приводит научный вывод о том, что именно аффективная регуляция лежит в основе функционирования индивида. На эту регуляцию влияют отношения на невербальном и бессознательном уровнях. И, следовательно, значение символического смысла вербальной коммуникации в психоаналитической терапии является сильно преувеличенным. На основе данных исследований в контексте психотерапевтической работы делается вывод о том, что «смысл не постигается в одиночестве, а создается в диаде». «То, как чувствует себя аналитик – и телесно, и душевно – может служить таким же важным показателем процессов, происходящих в психике пациента, как и то, что аналитик думает. При этом то, как аналитик общается с пациентом, может быть не менее важным чем то, что он говорит». (Polly, 2000, цит. по Винер, стр. 51).

И далее ссылаясь на Colmen, Винер пишет о том, что действительно важным в анализе являются ощущения пациентом того, что исходит из Самости аналитика, а не контрпереностные разыгрывания, когда аналитик сообщает пациенту то, что он чувствует во время сессии. «То, что участники отношений чувствуют, может быть важнее того, что они думают, а способ передачи интерпретации – важнее их содержания» (3, стр. 61).

Уважаемый читатель, мы привели эти многочисленные цитаты для того, чтобы иметь возможность сравнить современные взгляды юнгианских аналитиков и одного из ведущих гештальт-терапевтов Ж.М.Робина и увидеть, что идеи Робина о встрече интенциональностей и особенностях «речи-во-мне» очень похожи на то, о чем пишет Винер, говоря о смысле, который постигается в диаде, и о необходимости речи из Самости аналитика, когда способ передачи (а значит и переживания) важнее, чем содержание интерпретации. Меня, как гештальт-терапевта, эта близость теоретических концепций поразила и обрадовала! А мысль о необходимости привлекать телесность психоаналитика просто восхитила!!

Далее Винер ссылается на Даниеля Стерна и его идею об «имплицитном знании в отношениях» или интерсубъективных бессознательных переживаниях, которые возникают в процессе психоаналитической терапии, и которые являются «моментами встречи» аналитика и пациента, новым опытом. Существенной особенностью «моментов встречи», считает Винер, является то, что они ранее человеком не переживались, и что при этом интерсубъективно создается нечто, изменяющее атмосферу аналитической ситуации. «Эти «моменты встречи» создают предпосылки для более сложного и тесного бытия вместе» (3, стр.52) . Неужели эта фраза написана психоаналитиком?! Схожесть в терминологии с концепцией М. Бубера дополняется и схожестью смыслов.

Ссылаясь на Марио Якоби, Винер приводит примеры опасных для анализа мотивов контрпереносного разыгрывания, присутствующих у терапевта: это – деньги, стремление к власти, невротическая потребность в терапевтическом успехе, стремления терапевта отвечать контратакой на всякую атаку со стороны пациента, идентификацию терапевта с целителем, который полагает, что «раненным» может быть только пациент.

Безусловно, эти идеи актуальны и для гештальт-терапевта. Наиболее примечательным из данного перечня является «невротическая потребность в терапевтическом успехе»: есть надежда, что теперь знание о вреде этой потребности для терапии, поможет терапевту снизить остроту своего переживания при ее неизбежной актуализации при встрече с каждым новым клиентом.

Стыд в терапевтических отношениях.

Обратим внимание на еще один отрывок из книги Робина, в котором он пишет о стыде в терапевтических отношениях. Предельно откровенно автор пишет о том, как его неосознанный и непроработанный в личной терапии стыд сыграл с ним дурную шутку: «Я ощущал стыд, не отдавая себе в этом отчета, я пытался от него убежать тем способом, что вызывал чувство стыда у другого; это был бальзам на мои старые нарциссические раны … и это не было терапевтично в отношениях с моими пациентами» (11,  стр. 40), и далее «я смог открыть, что испытываю стыд всякий раз, когда я чувствую, что мне лучше быть другим, нежели самим собой. Так что вы представляете, как просто терапевту, супервизору, преподавателю заставить испытывать стыд того, кого они сопровождают, обращаясь к тому с подспудным посланием о том, что ему лучше не быть тем, кем он является. Тем более, что данный клиент, данный студент потому и пришел, что думает, что он должен стать другим, лучше себя чувствовать, больше знать».

Робин указывает, что говорит о стыде, связанном с неким правом на существование, на признание того, что я имею право чувствовать, желать  то, что я чувствую и желаю. Наиболее вероятно, что Робин пишет не о стыде, который является эмоциональной реакцией на нарушение социальных норм, и не о стыде, который играет решающую роль в регуляции межличностной близости и дистанции (12), не о стыде, который служит задаче удерживания от сближения (9). Это переживание связано с несоответствием между внутренней системой ценностей и собственными проявлениями в адрес другого человека. Возможно, этот стыд – признак сосредоточенности на себе и признак прерывания диалогических отношений (9), но мы, как гештальт-терапевты не можем ожидать, что клиент всегда будет находиться в диалогических отношениях. Да и в терапии мы, как терапевты, не можем ожидать этого от себя, ведь моя функция Personality продолжает работать, и я время от времени рассматриваю и оцениваю себя, на короткие мгновения «уходя» из контакта с клиентом.

Это послание от терапевта к клиенту, о котором упоминает Робин, всегда звучит подспудно, неявно, когда я, как терапевт, ожидаю изменений от клиента. Я жду этих изменений как свидетельство собственного терапевтического успеха и собственной эффективности. Иногда я испытываю глухое раздражение, когда в начале очередной сессии клиентка снова начинает жаловаться на свою жизнь (после вроде проделанной работы на предыдущей сессии!), и эти однотипные жалобы звучат для меня как заезженная пластинка. И сейчас я чувствую себя в замкнутом круге: я не должна ждать изменений («невротическая потребность в терапевтическом успехе», мое неявное «пристыживание» клиента – это же моя терапевтическая «дефектность»), и я не могу не ждать изменений, поскольку, если их не будет, как мне увидеть смысл моей работы?

Таким образом, я обречена время от времени провоцировать стыд у клиентов, и я обречена испытывать стыд от того, что в некоторые моменты бываю не очень «правильным», «дефектным» терапевтом.

Вопрос в следующем: насколько терапевтичным для клиента может быть это переживание стыда, которое явится следствием подспудного послания от терапевта к клиенту: «будь другим»? Робин не ставит этого вопроса, и, следовательно, не дает на него ясного ответа. Но неявный ответ сквозит в его речи: и наиболее вероятно, что это ответ отрицательный. С одной стороны мы руководствуемся парадоксальной теорией изменения А. Бейссера, которая основана отнюдь не на терапевтическом побуждении к изменениям – и в этом смысле это переживание стыда не несет пользы терапии, а с другой стороны мы, как терапевты, можем исследовать возникший у клиента стыд в контексте прерывания его приближения к терапевту.

Далее Робин пишет о том, что благодаря своей встрече с проблемой стыда и работе, которую надо было проделать над этой темой – «может ли она в один прекрасный день быть оконченной?» (11, стр. 41) – он смог точнее представить себе всю важность, которую имеет вопрос о поддержке и помощи, о балансе поддержки и фрустрации.

Эти мысли Робина внушают мне некоторое успокоение: моя работа с моими переживаниями стыда из-за время от времени появляющегося ощущения «дефектности» моей терапевтической позиции имеет право не заканчиваться, поскольку не может быть закончена, пока я продолжаю свою терапевтическую практику. Возможно, эти ощущения стыда, которое я иногда испытываю, постфактум анализируя свою терапевтическую работу, являются моими помощниками: они делают вопрос о балансе поддержки и фрустрации постоянно актуальным для меня. Это некоторый тонус, некая рабочая форма, которая позволяет мне делать свое дело.

Неравенство терапевтических отношений: и неизбежность, и залог успеха.  

Мы как гештальт-терапевты стремимся к диалогическим отношениям с клиентом, ожидаем и проживаем наступления моментов «Я – Ты» (в соответствии с концепцией диалога Мартина Бубера), но необходимо признать, что в целом терапевтические отношения не являются равными по своей природе. Клиент всегда гораздо более смущен, встревожен, пристыжен, чем терапевт. И это он платит деньги терапевту. У клиента один терапевт, а у терапевта много клиентов.

Клиент всегда более вовлечен в терапевтические отношения, чем терапевт. (Если у терапевта возникает сильная устойчивая эмоциональная реакция на клиента, то это скорее повод для супервизии, чем рабочая ситуация). Исходя из этого, некоторые упреки и нападки клиентов на терапевта за его реальные или мнимые ошибки с его точки зрения могут выглядеть преувеличенными, излишне раздутыми. Но так могут судить только те терапевты, которые забыли собственный опыт личной терапии и отдельные моменты отношений с собственным терапевтом. В силу сильной потребности в идеализации клиенту непросто столкнуться с разочарованием в терапевте. (4)

У терапевтов всегда больше власти в отношениях потому, что здесь он, терапевт, – это тот, кто помогает. После удачных моментов «Я – Ты», моментов близости клиент особенно осознает это неравенство и может по-разному это переживать. И с этим терапевту надо как-то деликатно обходиться.

Степень деликатности и внимания к этой стороне терапевтических отношений особенно возрастает в процессе обучения молодых терапевтов, когда в профессиональном сообществе во вне-терапевтической ситуации невольно сталкиваются терапевт и студент, он же – его клиент. Возможную остроту переживаний последнего помогла мне понять одна из моих клиенток, которая не являлась участницей обучающей программы по гештальт-терапии. К описываемому моменту она находилась в терапии в течение пяти месяцев. Однажды после сессии мы случайно оказались с ней в одной маршрутке по пути к метро. Практически вся следующая сессия была посвящена разбору того, что она чувствовала в течение тех 15-ти минут в одной маршрутке со мной, когда я смотрела в окно вместо того, чтобы смотреть на нее. Она переживала чувство отверженности и ненужности, страх, стыд за свою нуждаемость в моем внимании, гнев на меня за то, что в этот момент я ею не интересуюсь и другие, конечно же, полезные для ее личностного роста, но такие болезненные переживания.

Похожие чувства переживают некоторые студенты обучающих программ, впервые сталкиваясь со своими личными терапевтами во вне-терапевтической ситуации на конференциях и интенсивах.    

Неравенство терапевтических отношений является и залогом их успеха. Ощущение большей чем у клиента собственной ответственности за терапию заставляет терапевтов обращаться за супервидением, и значит профессионально расти. Ведь сопротивление собственному росту для терапевтов никто не отменял.

В заключении статьи хотелось бы привести цитату из статьи Н. Кедровой, найденной в интернете (5): «Отношения несут в себе сильный момент напряжения и дискомфорта. Поэтому люди обычно не любят находиться в отношениях. Приходится постоянно ощущать некоторую неудовлетворённость, некоторое напряжение в душе и теле. Нельзя спокойно расслабиться, где-то в глубине души думаешь: «А там ещё кто-то есть, ему что-то надо сказать, что-то сделать». То есть отношения – вещь очень утомительная. И это одна из причин, по которым люди стараются избегать отношений, или, хотя бы, как можно меньше их осознавать. И не брать на себя ответственность за то, что они в них «влипают». Во-вторых, если есть отношения, то всегда есть возможность в них испытать что-то приятное, и достаточно много шансов испытать неприятное. Например, если было хорошо, то это «хорошо» закончится. Если было плохо, то неизвестно, когда оно закончится. Третья причина, по которой люди стараются избегать отношений или не доводить их до конца, – это то, что в отношениях ты всегда узнаёшь какую-то правду о себе. И это тоже не очень приятно».

Это не мрачный финал, а скорее юмористический.

© Ольга Поддъякова

Статья опубликована в Журнале практического психолога № 5, 2012 г.

Список литературы

1. Булюбаш И. Руководство по гештальт-терапии. М., Изд-во Института психотерапии,  2004.

2. Бьюдженталь Д. Искусство психотерапевта. Питер, 2001.

3. Винер Д. Терапевтические отношения: перенос, контрперенос и обретение смысла – М.: Когито-Центр, 2011.

4. Канн М. Между психотерапевтом и клиентом: новые взаимоотношения – Спб.: Б.С.К., 1997.

5 Кедрова Н.Б. Терапевтические отношения.   http://www.gestaltlife.ru/publications/7/view/110

6 Ласая  Е. Терапевтические отношения и сопротивление. http://www.gestalt-rostov.ru/page.php?id=191

7. Немиринский О.В. «Хочу, чтобы ты стукнул меня по спине», или микродинамика переноса – Гештальт-96. М., Сб. материалов МГИ, 1996.

8. Немиринский О.В.  Психотерапия как клиническая практика. // Гештальт-терапия и консультирование. Сб. мат-лов МИГТИК – М. 2001.

9. Немиринский О.В. Стыд и диалог. // Гештальт гештальтов – М., 2006 г. № 2

10. Орлов А.Б. Человекоцентрированный подход в психотерапии. - В сб. Основные направления современной психотерапии. М.: Когито-центр, 2000.

11. Робин Ж.М. Быть в присутствии другого. Этюды по психотерапии – М., Институт Общегуманитарных Исследований, 2008.

12. Якоби М. "Стыд и истоки самоуважения" – М.: Институт аналитической психологии, 2001.

13. http://dic.academic.ru/contents.nsf/enc_philosophy/